Из книги "Как
далеко до завтрашнего дня…
Свободные размышления. 1917–1993".
Глава VII
РАБОТА, ПОИСКИ И СМЕНА ДЕКОРАЦИЙ
Вычислительная техника
и симптомы неблагополучия
Вспоминая первые полтора
десятилетия моей московской жизни, я не
могу выделить какие-то особо яркие факты —
работа, работа и еще работа!
Вычислительный центр Академии наук, где
мне предложили одновременно с работой в
Московском физико-техническом институте
заведовать отделом, был одним из
академических научных учреждений, которые
активно сотрудничали с
исследовательскими и проектными
организациями, занятыми созданием
авиационной и ракетной техники. Нам не
приходилось искать задачи — они сами
сваливались на голову. Причем в
значительно большем количестве, чем мы
могли тогда переварить. И они были мне по
душе, поскольку требовали сочетания
физической, инженерной интерпретации с
хорошей и трудной математикой.
Моим главным партнером было КБ,
Генеральным конструктором в котором был
мой старый знакомый по МВТУ профессор В.Н.
Челомей, хотя приходилось работать и с
Королевым, и с Янгелем. Когда возникали
некие трудные задачи, требующие
вмешательства Академии наук, я
предпочитал работы вести «дома», то есть у
себя в ВЦ, с использованием тех
вычислительных машин, которыми располагал
наш Центр, опираясь на квалификацию моих
коллег. Но в этой работе всегда принимали
участие сотрудники наших «заказчиков».
Бывали времена, когда в трех комнатах моей
лаборатории работало до тридцати
сторонних инженеров из разных КБ и НИИ. С
середины пятидесятых годов мы оказались, к
сожалению, не надолго, в центре целого
круговорота вопросов, каждый их которых
должен был быть решен «еще вчера».
Возникавшие задачи были совершенно новыми.
Они требовали и новых подходов, и новой
математики, и всегда изобретательства. Это
было какое-то научное «пиршество».
Вообще пятидесятые и первая
половина шестидесятых годов были очень
светлым временем для нашей научно-технической
интеллигенции. Ее энергия, ее способности,
умение — все это было нужно народу,
нужно стране, нужно государству. Причины
тому хорошо известны, они были известны и
нам, но это нисколько не снижало нашего
энтузиазма. Наоборот, мы чувствовали свою
причастность к становлению Великого
Государства. Что может сравниться с
ощущением востребованности, нужности?
Есть ли другие равноценные стимулы для
оптимизма и желания работать? И особенно
тогда, когда после смерти Сталина
постепенно начало исчезать чувство страха,
когда росла раскованность людей.
Читая сейчас воспоминания
диссидентов, я вижу, в сколь разных мирах
мы жили. У нас просто не было «кухни» и «кухонных
разговоров». Мы говорили о том, что нас
интересовало, достаточно свободно не
только на кухнях, но и на семинарах,
конференциях. И не очень стеснялись в
выражениях, особенно после XX съезда.
Постепенно, конечно, выработались
некоторые «правила игры», которые
большинство приняло и соблюдало. Они
включали, разумеется, и различные табу:
богам — божье, а кесарям — кесарево.
Впрочем, «кесарево» нас трогало очень мало —
политикой мы не занимались. Мы жили в мире
науки, в мире техники. Здесь мы имели
полную свободу и «даже больше» — нас
увлекало соревнование с Западом, и мы
совершенно не собирались проигрывать.
Сегодня, в эпоху «безнадеги», очень
невредно вспомнить об этом настрое и
реальности тех лет. Он был свойствен
огромному большинству «технарей», в том
числе и будущему великому диссиденту и
великому гражданину
А.Д. Сахарову. Однажды в те годы мне
довелось провести несколько дней в
Арзамасе, и я пару раз обедал с Андреем
Дмитриевичем. Мы в равной мере были
увлечены своими делами. Когда я встретил
Сахарова в Москве лет через десять-двенадцать,
я его не узнал. Это был уже другой человек.
Я думаю, что в той или иной степени мы все
пережили становление и разрушение своего
внутреннего послевоенного мира. И что
греха таить — это был мир молодости, мир
веры в свою страну, мир надежд и стремлений
в будущее. А большевики, партия,
коммунистическое завтра — об этом мы и
не думали. Всему подобному приходит конец,
а Россия должна остаться. Об этом мы
говорили и очень откровенно, никого
особенно не стесняясь.
В те годы я много ездил по
заграницам, читал циклы лекций, выступал с
докладами и всюду читал их по-русски, кроме
Франции, поскольку говорил по-французски.
Аудитории всегда были большими и
заинтересованными. Я видел, что в той
области науки, где я работал, мы идем по
меньшей мере вровень с Америкой. И мне
порой казалось, что я увижу, как однажды
русский язык утвердится в роли второго
интернационального языка научного
общения.
Иллюзия все-таки хорошая вещь:
она рождает веру в будущее, энергию и
увлеченность, а значит, и новые стимулы. И
новые идеи.
Но симптомы неблагополучия
появились уже тогда, более чем за тридцать
лет до начала перестройки. Мы их увидели
очень рано, но надеялись, что они еще не
говорят о смертельном недуге, и верили в то,
что есть надежда, что они постепенно могут
быть устранены волею тех, от которых
зависят судьбы страны. А то, что эти судьбы
зависят от небольшого числа конкретных
лиц, считалось аксиомой. Вера в доброго и
умного царя всегда бытовала в русском
менталитете — еще одна горькая утопия,
вложенная в нас не только большевиками. Но
как она упрощала жизнь: достаточно научить
этого умного, и все станет на место!
Среди видимых симптомов,
возможно, важнейшим из них было состояние
дел с вычислительной техникой. В истории
ее становления и трудностях развития и
использования как бы сфокусировалась вся
несостоятельность нашей общественной
организации и неспособность общества
остановить свое движение к неизбежной
катастрофе.
Забегая вперед, я хотел бы
заметить, что причина последующей
деградации заключалась не в том, что мы
прозевали новый взлет научно-технического
прогресса, а в принципиальной
неспособности его принять. Академик М.А.
Лаврентьев, многие другие, в том числе и
автор этих размышлений, еще в средине
пятидесятых годов говорили о том, что
восстановление и развитие промышленности
надо проводить на новой технологической
основе. Но ведомства могли только «гнать
вал». Вот этого мы тогда не понимали. И
судьба использования вычислительной
техники очень наглядно демонстрирует
особенности нашей системы отраслевых
монополий.
Вычислительная машина, некий
удивительный ламповый агрегатор, родилась
в Советском Союзе почти одновременно с ее
рождением в Соединенных Штатах и уж, во
всяком случае, от него независимо. Мы
просто ничего не знали о работе
американских инженеров и математиков во
главе с Джоном фон Нейманом, которая была
основательно засекречена. Пусть историки
техники раскроют детали этого эпохального
события, но суть его состоит в бесспорном
параллелизме развития техники и ее
потребностей. А потребности в
вычислительной технике на грани сороковых
и пятидесятых годов рождала прежде всего
военная промышленность. И пока это было
так, пока не было военного паритета с
Соединенными Штатами, мы шли вровень с
Западом.
В конце пятидесятых годов я
оказался в составе первой или одной из
первых групп советских специалистов,
совершивших экскурсию по вычислительным
центрам Западной Европы. И вот мои
впечатления от той поездки: ничего нового!
Те же ламповые монстры, страшно ненадежные,
те же маги-инженеры в белых халатах,
устраняющие сбои в их работе, примерно те
же быстродействие и память машин. Ну, а
задачи? Мне казалось, что мы умеем делать
кое-что и похитрее. Наши алгоритмы были
заведомо более совершенными.
Этот любопытный феномен
общеизвестен. Практическая деятельность,
особенно в сфере ВПК, была в Советском
Союзе весьма престижной, и большое
количество талантливых (как говорят,
перспективных) математиков с энтузиазмом
трудились в разных закрытых организациях.
Ситуация на Западе была совсем иной.
Талантливая молодежь предпочитала
преимущественно независимую
университетскую карьеру и занятия для
души в сферах, достаточно
дистанцированных от практических
приложений. Другими словами, в сфере
компьютерной математики мы соревновались
со «второй командой» математиков и явно у
нее выигрывали. О том, как и почему это все
происходило, мне ярко живописал Ричард
Беллман, с которым я подружился в начале
шестидесятых годов и поддерживал добрые
отношения до самой его кончины в конце
восьмидесятых.
Одним словом, из своей первой
поездки в «дальнее зарубежье» я вернулся,
полный оптимизма и уверенности в наших
перспективах — у страны есть мускулы, и
на мировом рынке науки и техники наши
шансы не так уж плохи. Вот что значит
формулировать вывод на основе неполной
информации! На самом деле ситуация была
совершенно иной. И это мы стали
чувствовать уже очень скоро!
Дело было не в нас, математиках
или компьютерщиках. Уже в начале
шестидесятых годов, когда я снова оказался
во Франции, обстановка была совсем
непохожей на ту, которую я видел три года
назад. Тем не менее, и тогда, как и
большинство моих коллег, я еще не понимал,
что во всем происходящем проявляется
принципиальная неспособность нашей
сложившейся к тому времени политической и
экономической системы к каким-либо
существенным усовершенствованиям.
Отставание в развитии и использовании
вычислительной техники было на самом деле
симптомом, абсолютным индикатором
смертельной болезни.
И этого почти никто тогда не осознавал. Во
всяком случае, мой диагноз тоже был иным.
Так что же произошло в те
роковые годы начала шестидесятых? Именно
тогда произошел переход от ламповых
вычислительных машин к транзисторам. Но
почему одно техническое изобретение —
переход от электронных ламп к
полупроводниковой технике — так
качественно повлияло на всю мировую
ситуацию? Почему оно выбросило нас из
числа технически развитых государств и
определило развал великого государства в
неизмеримо большей степени, чем все
действия всех возможных диссидентов? Мне
кажется, что и сейчас многие не отдают себе
отчета в происшедшем.
Ламповые компьютеры были крайне
ненадежными: непрерывны сбои и ошибки в
вычислениях. Они требовали очень
квалифицированного персонала инженеров и
математиков и годились лишь для
уникальных расчетов. Вот почему их
использовали лишь там, где без них
обойтись было нельзя, в принципе нельзя! В
ракетной и ядерной технике, прежде всего.
Никто не рискнул бы запустить Гагарина в
космос, не имея средств контроля
траектории.
Но вот появилась
полупроводниковая техника, обладавшая
практически абсолютной надежностью. В
результате компьютерные методы обработки
информации, в том числе и расчеты,
сделались доступными массовому
пользователю. Стало очевидным, что новый
инструмент куда нужнее в торговле, бизнесе,
массовом производстве, чем в чисто
оборонных делах. В последнем случае он
нужен для престижа или безопасности
страны, а в бизнесе вычислительная машина
приносит реальные деньги! Более того, там
компьютеры сделались основой новых
технологий и решающим фактором успеха в
условиях рыночной конкуренции, борьбе
коммерческих и производственных структур.
А это поважнее любых оборонных задач!
Общество свободного предпринимательства
быстро усвоило, как с помощью компьютеров
можно делать деньги. Это и решило судьбу
информатики.
Как только такое обстоятельство
было осознано западным бизнесом, там
начался бум. Об этом много написано, и вряд
ли стоит пересказывать известное. Замечу
лишь одно: компьютерная революция
знаменовала начало нового витка научно-технического
прогресса. Он оказался сопряженным с
энергетическим кризисом, с резким,
многократным подорожанием нефти и других
энергоносителей. В капиталистических
странах произошла структурная
перестройка всей промышленности, родились
энергосберегающие технологии, появились
персональные компьютеры и так называемые
высокие технологии, то есть прецизионные
технологии, которые нельзя реализовать
без встроенных в оборудование электронных
устройств. Западная промышленность
изменила за два десятка лет весь свой
облик.
Наша же бюрократизированная,
расписанная по отраслям-монополистам
экономика не была готова, не была способна
принять этот вызов научно-технической
революции. Он оказался для нее не просто
неожиданным, а смертельным. Началось
быстрое техническое и экономическое
отставание, и не только от Америки и Японии.
Многие ли отдают себе отчет в том, что
именно этот вызов стал причиной
горбачевской перестройки? Будучи
умноженным на импотенцию и амбицию
политиков, он привел страну в теперешнее
ее состояние. Я думаю, что и М.С. Горбачев не
очень понимал, даже в начале восьмидесятых
годов, в чем истинная причина потери
мускулов у Великого Государства. Понимай
он это, и вся перестройка могла бы пойти по-иному.
Да и мы, представители науки и
техники, тоже многое поняли совсем не
сразу. Мы предупреждали о перспективах в
развитии электронной техники, говорили о
необходимости экстренных мер, подобных
тем, которые наше правительство
реализовало при создании ракетно-ядерного
потенциала. В.М. Глушков, Г.С. Поспелов,
автор этих строк и многие другие писали
записки в правительство, в ЦК, выступали на
различных конференциях, заседаниях ВПК,
писали статьи в газетах, говорили много
нелицеприятных вещей. Однако все было
тщетно. Но, делая все это, мы тем не менее до
конца не осознавали, что по-иному и быть не
могло. И что наши потуги обречены на
неудачу!
Наша государственная,
политическая и экономическая система была
уникальным созданием Природы. Именно
Природы! Ее никто не создавал по какому-то
задуманному плану. Она возникла в
результате внутренних причин развития
организации, тех изначальных стимулов,
которые в нее были заложены еще в процессе
революции. Сталин мог быть или не быть, но
система не могла развиваться иначе, ибо он
был не только ее создателем, но и был
создан ею. Горбачев мог состояться или не
состояться, но система должна была рухнуть.
Раньше или позже, так или иначе, но она
должна была развалиться, ибо она оказалась
несостоятельной в борьбе за место под
солнцем на нашей грустной планете. Просто
она могла рухнуть по-иному. Существовала
иллюзия, что в нашем советском обществе
отсутствовала конкуренция. Действительно,
в производственной сфере она почти не
возникала, поскольку в ней законами был
утвержден монополизм — все, что надо
было делать, кто и за что отвечает,
расписывалось по отраслям. И хотя Система
стремилась утвердить «принципы винтика»,
превратить коммунистический фаланстер в
человеческий вариант термитника, люди
оставались людьми, с их страстями,
желаниями. Биосоциальные законы
продолжали действовать. Поэтому
конкуренцию на рынке товаров заменила
иная конкуренция. Возник иной рынок —
возникла система отбора людей. Не по
удачливости в бизнесе, в производстве,
торговле, как это происходило в обществе
свободного предпринимательства, а по
принципу служения Системе, служения тем,
которые стоят на ступеньку выше. И главным
стало обеспечивать их покой. Стабильность.
«Приказано не беспокоить!» — Вот идеал.
Вот главное, за что ценились люди. А
беспокойных система отбраковывала и
отправляла на периферию общества, подобно
тому, как капиталистическая система
отбраковывает, отбрасывает за борт
неудачливых бизнесменов. И постепенно все
этажи экономической и политической власти
все больше заполнялись людьми, способными
обеспечивать комфортные условия
существования вышестоящим. Причем
сиюминутные, без оценки перспективы. Вот почему
у работников любых аппаратов —
партийных, ведомственных — неизбежно
вырабатывалась психология временщиков.
Давление ВПК постепенно ослабевало: ведь
паритет был достигнут. А дальше —
минимум беспокойства, на достигнутом было
необходимо удержаться. А для этого не надо
выдумывать что-то сверхъестественное!
Вот мы и стали копировать
западные «проверенные» образцы — проще
и надежнее. Система постепенно все чаще
отказывалась развивать собственные идеи,
и не только в области вычислительной
техники. Проще и меньше риска «сейчас
ошибиться».
А о будущем, о том, что такой путь —
запланированное отставание, что он ведет к
деградации интеллектуального потенциала
нации, — никто особенно и не думал.
Но еще хуже было то, что
монополизм в промышленности
консервировал старые технологии всюду, в
том числе и в оборонной сфере, и постепенно
превращал вторую державу мира в некое
архаическое учреждение, сильное только
своими воспоминаниями. И мы, специалисты,
связанные военно-промышленным комплексом,
это отлично понимали. И мучительно искали
выход.
Думаю, что тогда, когда факт
нашего отставания в военной сфере был по-настоящему
осознан в верхних эшелонах власти, и
началась перестройка. Я бы не хотел
особенно хулить ее авторов — много ли
людей отдавали себе отчет в том, что
происходит? Только теперь мы стали
понимать, что разрушение нашей системы
было предопределено. И еще — это была
часть общего мирового кризиса.
Так или иначе, но уже в
шестидесятых годах начался процесс
постепенной деградации нашей
промышленности, в том числе и военной.
Начало устаревать оборудование,
уменьшаться количество новых изделий.
Первыми этот спад почувствовали люди,
занимавшиеся опытными разработками:
интерес к оригинальным техническим
конструкциям и новым идеям стал заметно
угасать.
Итак, в начале шестидесятых
годов был достигнут «военный паритет».
Объяснить, что означает такое
замысловатое словосочетание, было совсем
не просто. Мы этого не умеем делать и
сейчас. Я думаю, что и сами военные не очень-то
отдавали себе отчет в том, какой смысл
следует в него вкладывать. Может быть,
самое точное значение этого понятия
состоит в обывательском утверждении:
каждая из двух сверхдержав могла
полностью и в одночасье уничтожить другую.
А заодно и все живое на планете. Я это
воспринимал, как достижение такого уровня
вооружений, когда война сверхдержав и их
собственное самоубийство становятся
синонимами.
В результате у наших военных и
политиков возникло ощущение
самодостаточности — и здесь можно не
беспокоиться. Как следствие этого, интерес
оборонной промышленности к исследованиям
поискового характера стал снижаться,
менее интенсивными становились и
обращения к академическим коллективам.
Теперь уже не промышленность приходила к
нам с просьбами о проведении тех или иных
исследовательских работ, а мы,
академические теоретики, стали пытаться
заинтересовать промышленность, дабы она
своим влиянием и финансовыми
возможностями поддержала наше
существование. Время, когда
промышленность не могла без нас обойтись,
ушло. И я думаю, что навсегда!
В таком развитии событий была
еще одна немаловажная причина. И она тоже
была связана с монополизмом отраслей.
Отраслевые конструкторские и
технологические институты стали заводить
свои собственные теоретические отделы и
сумели в этом преуспеть: к началу
шестидесятых годов теоретические группы в
отраслевых НИИ и КБ представляли уже
значительную силу.
Особенно остро все это
сказалось опять же на состоянии дел с
вычислительной техникой. Военная
промышленность пошла по линии создания и
использования специализированных
электронных машин. А универсальные
компьютеры, которые нужны были прежде
всего исследователям, перестали быть в
центре внимания производителей.
Оригинальные отечественные разработки,
которые нам позволили на заре развития
вычислительной техники провести все
расчеты, необходимые для создания
ядерного оружия и запуска человека в
космос, постепенно сходили на нет! Их стали
замещать машины так называемой Единой
серии — неудачные копии устаревших
образцов фирмы IBM. А талантливые
конструкторы наших собственных
компьютеров стали спиваться. Что еще
остается делать талантливому художнику,
если ему поручают копировать чужие
картины?
Еще хуже обстояло дело с
процессом внедрения электронной техники в
управленческую, торговую и хозяйственную
деятельность, что было особенно выгодным,
с точки зрения эффективности производства.
Конечно, кое-что делалось, но скорее под
давлением общественности, чем в силу
производственной необходимости.
Коль нет конкурента, коль ты
единственный производитель, то и незачем
что-то усовершенствовать, стараться — и
так съедят, ведь больше есть нечего! Да и к
тому же принцип — «не беспокоить!» Тем
более — внедрением новой
управленческой технологии, основанной на
компьютерной обработке информации,
которая влечет особое беспокойство. Ведь
эта самая компьютеризация всегда связана
с необходимостью учиться, переучиваться
на старости лет. И, что самое страшное для
любого чиновника, такая смена технологии
неизбежно связана с перестройкой
управленческой структуры. То есть с
заменой одних людей другими. А это
особенно болезненно для любых организаций.
И если такой перестройки можно избежать,
любой чиновник готов заплатить за это
немалую цену.
Вот так постепенно все и начало
изменяться к худшему. И мы у себя в
Вычислительном центре и на Физтехе очень
скоро почувствовали эти изменения.
Приходилось искать новые области для
работы. По-другому работать самим и по-другому
учить студентов. Ракетно-космическая
тематика и в Академии наук начала себя
исчерпывать. Это, может быть, было и
естественно, поскольку наши работы стали
превращаться из поисковых в
рутинную инженерную практику. И совсем не
был неправ
М.В. Келдыш, тогдашний президент Академии
наук, когда говорил о необходимости
использовать в гражданской сфере весь
математический аппарат, те навыки и знания,
которые мы приобрели, работая по тематике
ВПК. Он призывал нас к новым поискам, хотя,
может быть, лучше, чем кто-либо, чувствовал
«начало конца».
Послевоенный взлет стал
выдыхаться, Система переходила в
стационарное состояние, которое мы
позднее назовем «застоем». Но это было ее
естественное состояние — неисправимое.
Вот этого мы тогда не понимали и
стремились многое исправить, апеллируя к
разуму, к науке. Результаты известны.
Меня все эти изменения касались
самым непосредственным образом. Я получил
Государственную премию за теорию движения
тела с жидкостью — другими словами, за
разработку теоретических основ динамики
жидкостной ракеты. За асимптотические
методы расчета траекторий космических
аппаратов, позволяющие обеспечивать
устойчивость счета при минимальной ошибке,
я был избран членом Международной
академии астронавтики. Одним словом, вся
моя деятельность и все успехи были связаны
с ракетной техникой. А в этой области
перспективы масштабных академических
исследований становились все более и
более проблематичными.
У меня было два пути. Первый —
возвращаться в «чистую» инженерию. Второй —
искать новые приложения своим силам в
академии.
Первый был более простым: в
промышленности у меня была хорошая
репутация. Кроме того, я получил весьма
лестные предложения от Челомея и от Янгеля.
Однажды я даже дал согласие. Правда, это
было в состоянии сильного подпития.
Янгель в Днепропетровске, в
самом городе, имел загородную усадьбу —
дом, окруженный довольно большим лесом.
Место великолепное, рядом со знаменитым
Южным КБ. И вот однажды ранней осенью,
которая восхитительна в Новороссии, я был
его гостем. Цель приглашения — мой
переезд в Днепропетровск. И вот за
обильным возлиянием (а у Янгеля все было
богатырским — и ракеты, и возлияния) я
дал согласие. Но наутро после тяжелого
похмелья, после того, как я посидел с
группой его ведущих инженеров, стараясь
вникнуть в суть задач, я понял, что уже не
могу расстаться с той свободой мысли,
которая была у меня в академии. Я отказался,
понимая, сколь многого лишаюсь, и избрал
второй путь.
Келдыш отнесся весьма
неодобрительно к моему решению. Оказалось,
что мое приглашение в Днепропетровск было
его инициативой.
У меня никогда не было с М.В.
Келдышем каких-либо особо добрых
отношений, но он несколько раз пытался
поднять меня на высокие административные
ступеньки. И каждый раз я отказывался.
По вопросам размещения рекламы на сервере, конференциях и списках
рассылки обращайтесь к
вебмастеру. По вопросам размещения рекламы в журнале обращайтесь
в редакцию.